Многоточие сборки
1 сообщение
• Страница 1 из 1
Чучундра » 14-01-2006
Многоточие сборки
Российская реальность, отразившись в зеркале литературы, вызывает оторопь. Ключевые слова современной российской беллетристики - растерянность, сублимация и отторжение
Александр Гаррос
Когда пелевинский, из "Поколения П", бандит Вован Малой осознал, что бабки сами по себе еще не сила, что за бабками должна стоять идея, он заказал русскую идею, простую и доступную, политтехнологу Татарскому. До недавнего времени подход российской власти к поискам "национальной основополагающей", при большем изяществе формулировок, от подхода Вована качественно не отличался. Но к 2005 году уж точно стало ясно, что ни прототип Татарского, ни его коллеги готовую формулу национальной идентичности не синтезируют.
Перенос ожиданий в область литературы, о котором свидетельствуют крупнобюджетные премиальные начинания вроде "Большой книги", - штука закономерная: откуда ж еще ждать этой формулы в традиционно литературоцентричной стране? К середине "нулевых" (после тотального вакуумного пробела 90-х) попытка ответить на сакраментальный вопрос, кто мы, куда идем и откуда, снова стала лейтмотивом самых актуальных, интересных и состоятельных текстов отечественной беллетристики.
Следует, видимо, сразу оговориться: едва ли кто - власти ли, критики, или читатели - ждет от беллетристики четких рецептов "как обустроить" и "чем жить". Но и функции главного средства общественной самоидентификации у нее никто отнять не в силах - функция эта присуща ей, так сказать, имманентно. Литература по-прежнему - и система зеркал, в которые общество глядится в попытках увидеть собственную физиономию, и инструмент рефлексии, позволяющий увиденное осмыслить. По-прежнему - механизм для кристаллизации identity, в поисках которой, по язвительному выражению все того же Пелевина, до сих пор блуждаем мы, "жертвы культурно-климатической парадигмы".
В 90-е искать identity было некому и не для кого: лейтмотивом был распад - на всех уровнях, от государства до личных связей. Все, что выходило тогда у литературы, сводилось в итоге либо к фиксированию на чувствительной фотопластинке отдельных панически и броуновски разлетающихся атомов, либо констатации факта Большого Взрыва. Спустя десятилетие атомы устали разлетаться, им захотелось найти "точку сборки". По идее именно литература - один из ключей к пониманию того, где эта точка находится. Способ обнаружить наше место в сетке пространственных и временных координат. И такое место русская проза в 2005-м, безусловно, пыталась нащупать. Вот только искомая ниша пока выглядит не очень уютной. Скорее уж откровенно безрадостной. Ключевые слова для трех планов временной проекции России в нынешней беллетристике - "в прошлом", "в будущем" и "в настоящем" - растерянность, сублимация и отторжение.
Прошлое: растерянность
Исторический роман у нас сегодня почти отсутствует как жанр. Во всяком случае такой, в котором история - не декоративный фон, прописанный "доступно для любознательных", как в последних детективах Бориса Акунина, а живая плоть, сращенная со "здесь и сейчас" миллионами кровеносных сосудов, и повод, реконструируя и интерпретируя прошлое, разобраться в настоящем. Удивительно это лишь на первый взгляд: чтобы работать с историческим материалом, устоявшаяся система координат нужна более, чем где-либо. Не имея опор и ориентиров в нынешнем, не сможешь выбрать угол зрения на былое. Россия же так и остается "страной с непредсказуемым прошлым" - в силу зыбкости и неопределенности настоящего.
Исключение - блистательное, но, пожалуй, и единственное, - два отличных романа пермяка Алексея Иванова: двухлетней давности "Сердце пармы" и совсем свежее "Золото бунта". Иванову удались вещи, на которые никто больше и не замахивается. В "Сердце пармы" - уловить медленное и мощное биение пульса собирающейся империи, страны, становящейся страной; трезво и без фальши показать, что собирание это - дело кровавое, грязное, подлое... но безальтернативное. В "Золоте бунта" - небезуспешно попытаться нащупать ту точку, национальную и духовную, в которой скопище жестоких, диковатых, неприятных, в сущности, людей становится вдруг общностью. Народом.
В принципе, Иванову было бы логично оказывать масштабную господдержку: это тот почти уникальный случай, когда по-настоящему качественная литература ненатужно подпадает под параграф "патриотическое воспитание". И наверное, сильно повезло Иванову, что такая господдержка ему едва ли грозит - как в определенном смысле повезло в свое время Высоцкому, что советская власть не разглядела в нем, максималисте и романтике, "своего"... Другое дело - и вот это уже вряд ли можно считать везением, скорее печальным симптомом, - не только официоз, но "общественность", литературная и просто, воспринимает ивановские тексты малоадекватно - как бы не понимая, про что они на самом деле. "Сердце пармы" вначале квалифицировали едва ли не как фэнтези (по причине наличия в нем пунктирных мистических мотивов), потом демонстративно вычистили аж из лонг-листа "Букера" - как несовместимое со званием настоящей литературы. "Золото бунта", по всему судя, ждет изрядный коммерческий успех - вплоть до уже запланированного телесериала, но из ниши "авантюрно-исторического боевика" оно едва ли выберется. Попыток пермского автора заставить звучать в сознании читателей почти заглушенный голос крови не замечает, кажется, почти никто.
Будущее: сублимация
Футуристические (а равно альтернативные) версии России проходят в основном по ведомству фантастики - а значит, по ведомству массолита: со времен братьев Стругацких отечественная фантастика статус по-хорошему претенциозной и серьезной литературы почти начисто растеряла. Перебирать бесчисленные клоны великой, могучей, замочившей кого надо в сортире, а всех прочих "построившей" Родины, помещаемые то в двадцать тpетий век, то в параллельную ветку исторической развилки, едва ли есть смысл. Главное во всех этих текстах - общее: откровенная сублимационность. Для фрустрированного гражданина экс-сверхдержавы, стоящей одной ногой в третьем мире и зарабатывающей деньги сырьевым экспортом, подпаленной окраинными войнами и террористическими вспышками, описание России доминирующей и торжествующей - чтение, может, и не душеполезное, но безусловно утешительное.
Гораздо интереснее, когда ту же имперскую сублимацию реализует на совершенно другом уровне литератор признанный и даже элитарный - как делает Павел Крусанов в недавнем романе "Американская дырка". Там тоже именно Россия недалекого будущего становится форпостом сопротивления и главной альтернативой американскому молоху, жутковато-усредняющему шествию глобальной потребительской цивилизации в сполохах голливудских реклам. Любопытно, что конкретную операцию по постановке зарвавшихся Штатов на место производит у Крусанова покойный Сергей Курехин (который в "Дырке" вовсе не покойный): довольно трогательная проговорка-мечта о полюбовной смычке вольной интеллектуальной элиты (приобретающей статус жрецов) с могучей махиной государственно-идеологического механизма. Благо идеология на последних страницах излагается конспективно и декларативно: Россия - империя, ничем, кроме империи, быть не может, причем имперскость эта - мистическая, точка. Не беда, что к русским реалиям отношения не имеет никакого, зато приятно.
Другой любопытный поворот - когда теплое и важное место для виртуальной России выкраивается на геополитической карте желанного будущего по рекламному принципу "отрицательного позиционирования". Как в нацеленном изначально на скандал и немного действительно "наскандалившем" романе Елены Чудиновой "Мечеть Парижской Богоматери". Сюжет здесь разворачивается в антураже шариатской Франции; агрессивной экспансии ислама противостоит лишь новый Резистанс, возглавляемый русской женщиной, побывавшей в детстве заложницей у чеченских отморозков, да собственно Россия - последний оплот христианства на фоне морально разложившегося, неспособного к сопротивлению наглому и витальному супостату западного мира.
Эта виртуально-идеологическая конструкция парадоксально аукнулась во время уже вполне реальных французских событий: в отечественных комментариях по поводу сжигаемых авто и полицейской беспомощности отчетливо и часто сквозило злорадство. Казалось бы, нам-то какая радость с евроиммигрантского беспредела? Но подоплека тут, как и в чудиновском романе, довольно простая - и это тоже своеобразная форма национальной самоидентификации, так сказать, от противного. Это обиженное и обнадеженное злорадство отвергаемой Западом России, которое сродни злорадству отвергаемой мужчиной женщины: ага, мы вам не нравимся, вы не готовы признать нас своими, вы отворачиваетесь и отгораживаетесь от нас, брезгливо морща нос? Ну так вот вам, почувствуйте разницу; вы о нас еще вспомните, сами к нам еще придете за помощью, и мы, так и быть, вас простим... Это ведь тоже своего рода проговорка, нечаянная откровенность, демонстрирующая, в сущности, всю надуманность и беспомощность разговоров об особом русском евразийстве. Нам-то самим, кажется, очень даже хочется ощущать себя полноценной и полноправной частью Запада - поскольку ни вне его, ни тем паче наперекор ему мы себя позиционировать не можем. Вот только "осталось уговорить Рокфеллера" - и трудно не радоваться, если кто-то показывает (в реальности - или в литературной реальности), кто здесь на самом деле свой, а кто чужой и опасный.
Настоящее: отторжение
А вот попытка сведения к какому-то общему знаменателю наиболее заметных "социально ориентированных" текстов 2005 года грозит ощущением действительно мрачноватым, без всякой игривой фрейдистской геополитики. "2008-й" Сергея Доренко, "Политолог" Александра Проханова, открывавший литературный год "Эвакуатор" Дмитрия Быкова и закрывающий его, готовящийся к выходу быковский же роман "ЖД" - все это читается как пособие по прикладной эсхатологии. Авторские версии сегодняшней России с почти равной скоростью и неотвратимостью валятся, наращивая ход, в разверстую щель экзистенциального Апокалипсиса - и даже принадлежность авторов к почти полярным политическим лагерям и идеологическим группам не делает в катастрофических описаниях особой разницы.
В быковском "Эвакуаторе" Москву сотрясают взрывы - не то спланированные воинами ислама, не то происходящие сами собой, просто от того, что ткань жизни обветшала, прогнила и распадается на глазах - и даже все максимально настоящее, включая любовь, не в силах противостоять этому распаду, оно может лишь ускорить его, поскольку настоящее-то для этой насквозь фальшивой реальности максимально чужеродно и невыносимо.
В доренковском "2008-м" лихие описания кремлевских взаимоотношений с точки зрения стадной биологии или любви-ненависти Путина и Березовского с точки зрения фрейдистского дискурса венчаются гротескной картиной стремительного развала: чеченцы минируют Обнинскую АЭС, Лимонов берет Кремль и назначает Ходорковского министром, Россия прекращает свое существование как единое государство.
В прохановском "Политологе" с равным омерзением описаны представители всех властных элит, преданные путинцы не лучше и не хуже завзятых национал-оппозиционеров, одни кокаиново-кричащие монстры сменяют других в восьмисотстраничном декадентском галлюцинозе, главный герой, политолог Стрижайло, протащенный автором через ад Беслана, убит и буквально выброшен на свалку, а в эпилоге цвет российской политики, греющийся на таиландском пляже, готовится смести волна мистического цунами, предваряемая огненноликим ангелом Господним.
В своем opus magnum "ЖД", готовящемся к выходу в "Вагриусе", уже упомянутый Дмитрий Быков доводит до безнадежной метафоры давно и фрагментарно проговариваемую им концепцию русской истории. Россия здесь - страна, безнадежно движущаяся по кругу, вдобавок равно чужая всем ее обитателям: и "варяги" (условные русопяты-патриоты, озабоченные на деле только максимально эффективным уничтожением собственного населения), и "хазары" (условные семиты-либералы, озабоченные на деле только максимально эффективным этого населения закрепощением) - захватчики, обреченные бесконечно взмывать и падать на исторических качелях, где то одни, то другие оказываются наверху - и ничего не меняется, только качели ветшают, так что дело не может не завершиться окончательным распадом и взаимоуничтожением...
При всем несходстве этих текстов (к ним можно было бы подверстать и многие другие - к примеру, последние пелевинские) общность, кажется, очевидна. Общее тут - именно предельное отторжение, отвращение к статус-кво, ощущение, что никакой перетасовкой существующих элит (и даже радикальной их заменой) невозможно увести страну от распада, взрыва, срыва, что этот самый распад не только неизбежен, но, может быть, и желанен - поскольку уж больно все наблюдаемое отвратительно и лишь жесткая перетряска может хоть как-то расчистить поле для будущей истории...
Разумеется, не констатировать острейший кризис тут попросту невозможно - если при попытке самоидентификации через литературу прошлое и будущее видятся пробелами, зоной неопределенности, иногда заполняемой не претендующей на реалистичность утешительной утопией, а настоящее отторгается и приводится к скорой неминуемой катастрофе. Но и усматривать тут однозначный диагноз, тем более прогноз или прорицание, было бы опрометчиво. Скорее симптом, тревожный сигнал; и если отражающаяся в зеркалах физиономия реальности вызывает оторопь и отвращение, это прежде всего означает, что страна - в очередной точке бифуркации, моменте, когда можно или вырулить на очередной круг безнадежно закольцованной истории, или, может быть, разорвать его и разогнуть в линию.
(с) "Эксперт"
Российская реальность, отразившись в зеркале литературы, вызывает оторопь. Ключевые слова современной российской беллетристики - растерянность, сублимация и отторжение
Александр Гаррос
Когда пелевинский, из "Поколения П", бандит Вован Малой осознал, что бабки сами по себе еще не сила, что за бабками должна стоять идея, он заказал русскую идею, простую и доступную, политтехнологу Татарскому. До недавнего времени подход российской власти к поискам "национальной основополагающей", при большем изяществе формулировок, от подхода Вована качественно не отличался. Но к 2005 году уж точно стало ясно, что ни прототип Татарского, ни его коллеги готовую формулу национальной идентичности не синтезируют.
Перенос ожиданий в область литературы, о котором свидетельствуют крупнобюджетные премиальные начинания вроде "Большой книги", - штука закономерная: откуда ж еще ждать этой формулы в традиционно литературоцентричной стране? К середине "нулевых" (после тотального вакуумного пробела 90-х) попытка ответить на сакраментальный вопрос, кто мы, куда идем и откуда, снова стала лейтмотивом самых актуальных, интересных и состоятельных текстов отечественной беллетристики.
Следует, видимо, сразу оговориться: едва ли кто - власти ли, критики, или читатели - ждет от беллетристики четких рецептов "как обустроить" и "чем жить". Но и функции главного средства общественной самоидентификации у нее никто отнять не в силах - функция эта присуща ей, так сказать, имманентно. Литература по-прежнему - и система зеркал, в которые общество глядится в попытках увидеть собственную физиономию, и инструмент рефлексии, позволяющий увиденное осмыслить. По-прежнему - механизм для кристаллизации identity, в поисках которой, по язвительному выражению все того же Пелевина, до сих пор блуждаем мы, "жертвы культурно-климатической парадигмы".
В 90-е искать identity было некому и не для кого: лейтмотивом был распад - на всех уровнях, от государства до личных связей. Все, что выходило тогда у литературы, сводилось в итоге либо к фиксированию на чувствительной фотопластинке отдельных панически и броуновски разлетающихся атомов, либо констатации факта Большого Взрыва. Спустя десятилетие атомы устали разлетаться, им захотелось найти "точку сборки". По идее именно литература - один из ключей к пониманию того, где эта точка находится. Способ обнаружить наше место в сетке пространственных и временных координат. И такое место русская проза в 2005-м, безусловно, пыталась нащупать. Вот только искомая ниша пока выглядит не очень уютной. Скорее уж откровенно безрадостной. Ключевые слова для трех планов временной проекции России в нынешней беллетристике - "в прошлом", "в будущем" и "в настоящем" - растерянность, сублимация и отторжение.
Прошлое: растерянность
Исторический роман у нас сегодня почти отсутствует как жанр. Во всяком случае такой, в котором история - не декоративный фон, прописанный "доступно для любознательных", как в последних детективах Бориса Акунина, а живая плоть, сращенная со "здесь и сейчас" миллионами кровеносных сосудов, и повод, реконструируя и интерпретируя прошлое, разобраться в настоящем. Удивительно это лишь на первый взгляд: чтобы работать с историческим материалом, устоявшаяся система координат нужна более, чем где-либо. Не имея опор и ориентиров в нынешнем, не сможешь выбрать угол зрения на былое. Россия же так и остается "страной с непредсказуемым прошлым" - в силу зыбкости и неопределенности настоящего.
Исключение - блистательное, но, пожалуй, и единственное, - два отличных романа пермяка Алексея Иванова: двухлетней давности "Сердце пармы" и совсем свежее "Золото бунта". Иванову удались вещи, на которые никто больше и не замахивается. В "Сердце пармы" - уловить медленное и мощное биение пульса собирающейся империи, страны, становящейся страной; трезво и без фальши показать, что собирание это - дело кровавое, грязное, подлое... но безальтернативное. В "Золоте бунта" - небезуспешно попытаться нащупать ту точку, национальную и духовную, в которой скопище жестоких, диковатых, неприятных, в сущности, людей становится вдруг общностью. Народом.
В принципе, Иванову было бы логично оказывать масштабную господдержку: это тот почти уникальный случай, когда по-настоящему качественная литература ненатужно подпадает под параграф "патриотическое воспитание". И наверное, сильно повезло Иванову, что такая господдержка ему едва ли грозит - как в определенном смысле повезло в свое время Высоцкому, что советская власть не разглядела в нем, максималисте и романтике, "своего"... Другое дело - и вот это уже вряд ли можно считать везением, скорее печальным симптомом, - не только официоз, но "общественность", литературная и просто, воспринимает ивановские тексты малоадекватно - как бы не понимая, про что они на самом деле. "Сердце пармы" вначале квалифицировали едва ли не как фэнтези (по причине наличия в нем пунктирных мистических мотивов), потом демонстративно вычистили аж из лонг-листа "Букера" - как несовместимое со званием настоящей литературы. "Золото бунта", по всему судя, ждет изрядный коммерческий успех - вплоть до уже запланированного телесериала, но из ниши "авантюрно-исторического боевика" оно едва ли выберется. Попыток пермского автора заставить звучать в сознании читателей почти заглушенный голос крови не замечает, кажется, почти никто.
Будущее: сублимация
Футуристические (а равно альтернативные) версии России проходят в основном по ведомству фантастики - а значит, по ведомству массолита: со времен братьев Стругацких отечественная фантастика статус по-хорошему претенциозной и серьезной литературы почти начисто растеряла. Перебирать бесчисленные клоны великой, могучей, замочившей кого надо в сортире, а всех прочих "построившей" Родины, помещаемые то в двадцать тpетий век, то в параллельную ветку исторической развилки, едва ли есть смысл. Главное во всех этих текстах - общее: откровенная сублимационность. Для фрустрированного гражданина экс-сверхдержавы, стоящей одной ногой в третьем мире и зарабатывающей деньги сырьевым экспортом, подпаленной окраинными войнами и террористическими вспышками, описание России доминирующей и торжествующей - чтение, может, и не душеполезное, но безусловно утешительное.
Гораздо интереснее, когда ту же имперскую сублимацию реализует на совершенно другом уровне литератор признанный и даже элитарный - как делает Павел Крусанов в недавнем романе "Американская дырка". Там тоже именно Россия недалекого будущего становится форпостом сопротивления и главной альтернативой американскому молоху, жутковато-усредняющему шествию глобальной потребительской цивилизации в сполохах голливудских реклам. Любопытно, что конкретную операцию по постановке зарвавшихся Штатов на место производит у Крусанова покойный Сергей Курехин (который в "Дырке" вовсе не покойный): довольно трогательная проговорка-мечта о полюбовной смычке вольной интеллектуальной элиты (приобретающей статус жрецов) с могучей махиной государственно-идеологического механизма. Благо идеология на последних страницах излагается конспективно и декларативно: Россия - империя, ничем, кроме империи, быть не может, причем имперскость эта - мистическая, точка. Не беда, что к русским реалиям отношения не имеет никакого, зато приятно.
Другой любопытный поворот - когда теплое и важное место для виртуальной России выкраивается на геополитической карте желанного будущего по рекламному принципу "отрицательного позиционирования". Как в нацеленном изначально на скандал и немного действительно "наскандалившем" романе Елены Чудиновой "Мечеть Парижской Богоматери". Сюжет здесь разворачивается в антураже шариатской Франции; агрессивной экспансии ислама противостоит лишь новый Резистанс, возглавляемый русской женщиной, побывавшей в детстве заложницей у чеченских отморозков, да собственно Россия - последний оплот христианства на фоне морально разложившегося, неспособного к сопротивлению наглому и витальному супостату западного мира.
Эта виртуально-идеологическая конструкция парадоксально аукнулась во время уже вполне реальных французских событий: в отечественных комментариях по поводу сжигаемых авто и полицейской беспомощности отчетливо и часто сквозило злорадство. Казалось бы, нам-то какая радость с евроиммигрантского беспредела? Но подоплека тут, как и в чудиновском романе, довольно простая - и это тоже своеобразная форма национальной самоидентификации, так сказать, от противного. Это обиженное и обнадеженное злорадство отвергаемой Западом России, которое сродни злорадству отвергаемой мужчиной женщины: ага, мы вам не нравимся, вы не готовы признать нас своими, вы отворачиваетесь и отгораживаетесь от нас, брезгливо морща нос? Ну так вот вам, почувствуйте разницу; вы о нас еще вспомните, сами к нам еще придете за помощью, и мы, так и быть, вас простим... Это ведь тоже своего рода проговорка, нечаянная откровенность, демонстрирующая, в сущности, всю надуманность и беспомощность разговоров об особом русском евразийстве. Нам-то самим, кажется, очень даже хочется ощущать себя полноценной и полноправной частью Запада - поскольку ни вне его, ни тем паче наперекор ему мы себя позиционировать не можем. Вот только "осталось уговорить Рокфеллера" - и трудно не радоваться, если кто-то показывает (в реальности - или в литературной реальности), кто здесь на самом деле свой, а кто чужой и опасный.
Настоящее: отторжение
А вот попытка сведения к какому-то общему знаменателю наиболее заметных "социально ориентированных" текстов 2005 года грозит ощущением действительно мрачноватым, без всякой игривой фрейдистской геополитики. "2008-й" Сергея Доренко, "Политолог" Александра Проханова, открывавший литературный год "Эвакуатор" Дмитрия Быкова и закрывающий его, готовящийся к выходу быковский же роман "ЖД" - все это читается как пособие по прикладной эсхатологии. Авторские версии сегодняшней России с почти равной скоростью и неотвратимостью валятся, наращивая ход, в разверстую щель экзистенциального Апокалипсиса - и даже принадлежность авторов к почти полярным политическим лагерям и идеологическим группам не делает в катастрофических описаниях особой разницы.
В быковском "Эвакуаторе" Москву сотрясают взрывы - не то спланированные воинами ислама, не то происходящие сами собой, просто от того, что ткань жизни обветшала, прогнила и распадается на глазах - и даже все максимально настоящее, включая любовь, не в силах противостоять этому распаду, оно может лишь ускорить его, поскольку настоящее-то для этой насквозь фальшивой реальности максимально чужеродно и невыносимо.
В доренковском "2008-м" лихие описания кремлевских взаимоотношений с точки зрения стадной биологии или любви-ненависти Путина и Березовского с точки зрения фрейдистского дискурса венчаются гротескной картиной стремительного развала: чеченцы минируют Обнинскую АЭС, Лимонов берет Кремль и назначает Ходорковского министром, Россия прекращает свое существование как единое государство.
В прохановском "Политологе" с равным омерзением описаны представители всех властных элит, преданные путинцы не лучше и не хуже завзятых национал-оппозиционеров, одни кокаиново-кричащие монстры сменяют других в восьмисотстраничном декадентском галлюцинозе, главный герой, политолог Стрижайло, протащенный автором через ад Беслана, убит и буквально выброшен на свалку, а в эпилоге цвет российской политики, греющийся на таиландском пляже, готовится смести волна мистического цунами, предваряемая огненноликим ангелом Господним.
В своем opus magnum "ЖД", готовящемся к выходу в "Вагриусе", уже упомянутый Дмитрий Быков доводит до безнадежной метафоры давно и фрагментарно проговариваемую им концепцию русской истории. Россия здесь - страна, безнадежно движущаяся по кругу, вдобавок равно чужая всем ее обитателям: и "варяги" (условные русопяты-патриоты, озабоченные на деле только максимально эффективным уничтожением собственного населения), и "хазары" (условные семиты-либералы, озабоченные на деле только максимально эффективным этого населения закрепощением) - захватчики, обреченные бесконечно взмывать и падать на исторических качелях, где то одни, то другие оказываются наверху - и ничего не меняется, только качели ветшают, так что дело не может не завершиться окончательным распадом и взаимоуничтожением...
При всем несходстве этих текстов (к ним можно было бы подверстать и многие другие - к примеру, последние пелевинские) общность, кажется, очевидна. Общее тут - именно предельное отторжение, отвращение к статус-кво, ощущение, что никакой перетасовкой существующих элит (и даже радикальной их заменой) невозможно увести страну от распада, взрыва, срыва, что этот самый распад не только неизбежен, но, может быть, и желанен - поскольку уж больно все наблюдаемое отвратительно и лишь жесткая перетряска может хоть как-то расчистить поле для будущей истории...
Разумеется, не констатировать острейший кризис тут попросту невозможно - если при попытке самоидентификации через литературу прошлое и будущее видятся пробелами, зоной неопределенности, иногда заполняемой не претендующей на реалистичность утешительной утопией, а настоящее отторгается и приводится к скорой неминуемой катастрофе. Но и усматривать тут однозначный диагноз, тем более прогноз или прорицание, было бы опрометчиво. Скорее симптом, тревожный сигнал; и если отражающаяся в зеркалах физиономия реальности вызывает оторопь и отвращение, это прежде всего означает, что страна - в очередной точке бифуркации, моменте, когда можно или вырулить на очередной круг безнадежно закольцованной истории, или, может быть, разорвать его и разогнуть в линию.
(с) "Эксперт"
1 сообщение
• Страница 1 из 1
Кто сейчас на конференции
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 1